Суета вокруг результатов ЕГЭ и агония в приемных комиссиях российских вузов должны, конечно, поутихнуть с началом учебного года, ведь надо будет уже учить и учиться. Однако проблема в целом никуда не денется. Присоединившись к Болонскому процессу, Россия сделала громадный шаг в логике образовательного процесса, которая сложилась в так называемом западном мире. Но ногу-то мы подняли – и так застряли в этой неудобной позе.
Дабы не вдаваться в тонкости различий между бакалавриатом, магистратурой, ординатурой и докторантурой, которые для европейцев и американцев столь же прозрачны, сколь родной алфавит, а для нас являются зубодробительной головоломкой, я предлагаю почти бытовую версию коллизии. С моей точки зрения, в этом году наконец-то лицом к лицу столкнулись две принципиально разные системы социальной и профессиональной адаптации молодых людей. Иными словами, два не совпадающих возраста взросления.
В советской системе образования тот, кто желал получить высшее, уже к 16 (максимум к 17) годам, к моменту окончания десятилетки должен был обладать четким, заранее сформированным представлением о том, чем хочет заниматься в жизни. Потому что высшее образование у нас было специальным и подразумевало неизбежный выбор профессии до поступления в вуз. Уже в 21 год из вузовских аудиторий на просторы родины выходил или высылался (по распределению) готовый молодой специалист. Не приступивший к работе в течение трех месяцев становился подсудным тунеядцем. После обязательной отработки в течение трех лет (возврат долга родине) новый член профессионального общества либо продолжал трудиться по специальности, либо пускался в отчаянное свободное плавание в поисках нового занятия, легитимность которого формально могла быть подкреплена разве что сомнительным в те времена вторым высшим. Все.
На Западе, отучившись в школе (причем высшая – с 9-го по 12-й класс – часто отдельная школа), подросток поступает либо в колледж, где проводит четыре года и получает неспециальное образование, либо в университет, где первые четыре года – тот же колледж, а затем уже начинается специализация, изучение которой в зависимости от конкретной специальности может занять до восьми лет (например, медицина). Стандартное обучение молодого специалиста может легко растянуться – например, до его 26-летия, а то и дольше, если студент может себе это позволить.
Разница, кажется, очевидна. Она состоит не столько даже в критически важных годах календарного возраста, когда проводится граница между студентом и специалистом, сколько в том, что момент окончательного выбора жизненного пути, профессии, призвания приходится у нас на 16-17 лет, а у них – на 20-25. Согласитесь, впечатляет.
Сразу оговорюсь: приведенное мною описание является крайне схематичным, грешит, как все обобщения, неточностями, не учитывает массы нюансов, связанных с законодательными, финансовыми и культурными особенностями разных стран. Однако в целом векторы обозначены точно: российский предполагает ускоренное взросление, западный – неторопливое. Если, конечно, считать начало самостоятельной карьеры критическим признаком взросления.
Присоединяясь к Болонским соглашениям, вводя бакалавриат и магистратуру, сделав выбор в пользу ЕГЭ, Россия решилась на смену образовательных систем. Но в условиях радикально иного культурного контекста. Во всяком случае пока что иного.
Не уверена, что плодотворно сравнивать две системы, потому что они просто разные и про разное. Когда я смотрю на моих детей – московских школьников 9 и 11 лет, сердце мое сжимается от сочувствия беднягам, которым уже через пять лет, если не раньше, предстоит решить практически все про свою жизнь, будущее и призвание. А ведь это решение, которое мы, родители, просто не можем принять за них, а можем только помогать. И мне кажется, что это почти нечестно возлагать такую большую ответственность на маленьких людей, вынужденных принимать, без преувеличения, судьбоносные решения задолго до достижения зрелости.
С другой стороны, когда я смотрю на известных мне американских подростков, студентов и уже почти выпускников, я с трудом верю тому, что наблюдаю: у большинства из них нет ни малейшей идеи относительно того, чем бы они дальше хотели заниматься в жизни. Нет страсти. Нет мечты, связанной с их собственным предназначением. Все они дети из хороших семей в хорошем смысле этого слова. Образованные и интеллектуальные родители вполне интернационального толка, атмосфера тепла, любви и поддержки дома, славные друзья, стимулирующее окружение. Плюс разработанная система удовлетворения любых образовательных запросов и потребностей, какие только могут возникнуть у человека, включая самые экзотические. Но мечты нет.
И тогда я начинаю думать, что российская (советская) система, принуждавшая детей к невозможному, казалось бы, раннему выбору судьбы, предпочтительнее. Потому что ведь принуждает. С другой стороны, под вопросом качество выбора, совершаемого в жестких условиях заведомо некомпетентными субъектами.
Ответа нет. Возможно, мои рассуждения наивны, а муки никчемны. Но я претендую лишь на один единственный вывод: с ЕГЭ или без него, с бакалавриатом или магистратурой, с бюджетными вузами или частными университетами, с образованием или вовсе без оного, хоть тушкой, хоть чучелком мы – взрослые, родители – должны нашим детям лишь одно – мечту. Вернее, помощь в ее обретении. Чем раньше, тем лучше.
Мне дико повезло. Моя мама всегда имела для меня наготове несколько дежурных мантр, большинство из которых (типа "за удовольствия приходится платить") я искренне ненавидела. Однако есть одна мамина мантра, которая стала для меня определяющей в жизни: "Нет большего счастья, чем зарабатывать себе на хлеб тем, что приносит тебе удовлетворение". Спасибо маме за вдалбливание. Созревание моей мечты намного опередило половое. Я точно знала, что хочу быть журналистом уже в 14 лет. Мне везло опять и опять. И ничто, кроме силы мечты, этого везения, поверьте, не объясняет. За 20 лет моей профессиональной жизни не было у меня работы, от которой, в свою очередь, не было бы счастья.
Не всем обладателям мечты так везло. Моя подруга, которая была в тысячу раз лучшей ученицей, чем я, которая вкалывала как подорванная в отличие от меня лоботряски, не поступила с первого раза на классическое отделение филфака МГУ. Но ей и в голову не пришло пойти, скажем, в пединститут, куда ей даже не пришлось бы сдавать экзамены. Целый год мой хрупкий ангел, похожий на Бэлу до встречи с Печориным, оттрубила на заводе АЗЛК то ли учетчицей, то ли секретаршей, ежедневно отбиваясь от очумевших от ее воистину нездешней красоты работяг. Чтобы на следующий год поступить-таки на свою классику и в полной мере насладиться мертвыми языками и прочими необходимыми ей знаниями. Сделала ли она после этого блестящую академическую карьеру? Нет. Получала ли когда-нибудь пристойную, чтобы не экономить на овощах, зарплату? Нет. Было ли ей счастье? Да, да и еще раз да.
Вот это я и пыталась объяснить моему сыну, когда, отвечая на его вопрос о том, как я вижу его будущее, сказала примерно следующее: "Любимый мой, я буду счастлива, если ты станешь уличным музыкантом и будешь каждый день получать удовольствие от того, что делаешь, и тебе при этом будет хватать на хлеб, воду и кров". Муж мой саркастически поинтересовался, настаиваю ли я именно на уличном музицировании или нашему сыну также подойдут профессии чистильщика обуви, мусорщика, выгуливателя собак и перевозчика тележек в супермаркете? В ответ на сарказм я сформулировала свою первую родительскую мантру: мне совершенно не важно, чем будут заниматься мои дети, если это занятие, обеспечивая их жизненные потребности, приносит им счастье. Потому что жизнь короткая. В форме девиза эта мысль звучит так: дети обязаны мечтать о счастье.
И, дабы быть последовательной, я даже готова смириться, если мои дети станут политиками, нотариусами, бухгалтерами или менеджерами по продажам. У всех свои недостатки, свои мечты и свое представление о счастье. А остальное, включая ЕГЭ, – нюансы.
Дабы не вдаваться в тонкости различий между бакалавриатом, магистратурой, ординатурой и докторантурой, которые для европейцев и американцев столь же прозрачны, сколь родной алфавит, а для нас являются зубодробительной головоломкой, я предлагаю почти бытовую версию коллизии. С моей точки зрения, в этом году наконец-то лицом к лицу столкнулись две принципиально разные системы социальной и профессиональной адаптации молодых людей. Иными словами, два не совпадающих возраста взросления.
В советской системе образования тот, кто желал получить высшее, уже к 16 (максимум к 17) годам, к моменту окончания десятилетки должен был обладать четким, заранее сформированным представлением о том, чем хочет заниматься в жизни. Потому что высшее образование у нас было специальным и подразумевало неизбежный выбор профессии до поступления в вуз. Уже в 21 год из вузовских аудиторий на просторы родины выходил или высылался (по распределению) готовый молодой специалист. Не приступивший к работе в течение трех месяцев становился подсудным тунеядцем. После обязательной отработки в течение трех лет (возврат долга родине) новый член профессионального общества либо продолжал трудиться по специальности, либо пускался в отчаянное свободное плавание в поисках нового занятия, легитимность которого формально могла быть подкреплена разве что сомнительным в те времена вторым высшим. Все.
На Западе, отучившись в школе (причем высшая – с 9-го по 12-й класс – часто отдельная школа), подросток поступает либо в колледж, где проводит четыре года и получает неспециальное образование, либо в университет, где первые четыре года – тот же колледж, а затем уже начинается специализация, изучение которой в зависимости от конкретной специальности может занять до восьми лет (например, медицина). Стандартное обучение молодого специалиста может легко растянуться – например, до его 26-летия, а то и дольше, если студент может себе это позволить.
Разница, кажется, очевидна. Она состоит не столько даже в критически важных годах календарного возраста, когда проводится граница между студентом и специалистом, сколько в том, что момент окончательного выбора жизненного пути, профессии, призвания приходится у нас на 16-17 лет, а у них – на 20-25. Согласитесь, впечатляет.
Сразу оговорюсь: приведенное мною описание является крайне схематичным, грешит, как все обобщения, неточностями, не учитывает массы нюансов, связанных с законодательными, финансовыми и культурными особенностями разных стран. Однако в целом векторы обозначены точно: российский предполагает ускоренное взросление, западный – неторопливое. Если, конечно, считать начало самостоятельной карьеры критическим признаком взросления.
Присоединяясь к Болонским соглашениям, вводя бакалавриат и магистратуру, сделав выбор в пользу ЕГЭ, Россия решилась на смену образовательных систем. Но в условиях радикально иного культурного контекста. Во всяком случае пока что иного.
Не уверена, что плодотворно сравнивать две системы, потому что они просто разные и про разное. Когда я смотрю на моих детей – московских школьников 9 и 11 лет, сердце мое сжимается от сочувствия беднягам, которым уже через пять лет, если не раньше, предстоит решить практически все про свою жизнь, будущее и призвание. А ведь это решение, которое мы, родители, просто не можем принять за них, а можем только помогать. И мне кажется, что это почти нечестно возлагать такую большую ответственность на маленьких людей, вынужденных принимать, без преувеличения, судьбоносные решения задолго до достижения зрелости.
С другой стороны, когда я смотрю на известных мне американских подростков, студентов и уже почти выпускников, я с трудом верю тому, что наблюдаю: у большинства из них нет ни малейшей идеи относительно того, чем бы они дальше хотели заниматься в жизни. Нет страсти. Нет мечты, связанной с их собственным предназначением. Все они дети из хороших семей в хорошем смысле этого слова. Образованные и интеллектуальные родители вполне интернационального толка, атмосфера тепла, любви и поддержки дома, славные друзья, стимулирующее окружение. Плюс разработанная система удовлетворения любых образовательных запросов и потребностей, какие только могут возникнуть у человека, включая самые экзотические. Но мечты нет.
И тогда я начинаю думать, что российская (советская) система, принуждавшая детей к невозможному, казалось бы, раннему выбору судьбы, предпочтительнее. Потому что ведь принуждает. С другой стороны, под вопросом качество выбора, совершаемого в жестких условиях заведомо некомпетентными субъектами.
Ответа нет. Возможно, мои рассуждения наивны, а муки никчемны. Но я претендую лишь на один единственный вывод: с ЕГЭ или без него, с бакалавриатом или магистратурой, с бюджетными вузами или частными университетами, с образованием или вовсе без оного, хоть тушкой, хоть чучелком мы – взрослые, родители – должны нашим детям лишь одно – мечту. Вернее, помощь в ее обретении. Чем раньше, тем лучше.
Мне дико повезло. Моя мама всегда имела для меня наготове несколько дежурных мантр, большинство из которых (типа "за удовольствия приходится платить") я искренне ненавидела. Однако есть одна мамина мантра, которая стала для меня определяющей в жизни: "Нет большего счастья, чем зарабатывать себе на хлеб тем, что приносит тебе удовлетворение". Спасибо маме за вдалбливание. Созревание моей мечты намного опередило половое. Я точно знала, что хочу быть журналистом уже в 14 лет. Мне везло опять и опять. И ничто, кроме силы мечты, этого везения, поверьте, не объясняет. За 20 лет моей профессиональной жизни не было у меня работы, от которой, в свою очередь, не было бы счастья.
Не всем обладателям мечты так везло. Моя подруга, которая была в тысячу раз лучшей ученицей, чем я, которая вкалывала как подорванная в отличие от меня лоботряски, не поступила с первого раза на классическое отделение филфака МГУ. Но ей и в голову не пришло пойти, скажем, в пединститут, куда ей даже не пришлось бы сдавать экзамены. Целый год мой хрупкий ангел, похожий на Бэлу до встречи с Печориным, оттрубила на заводе АЗЛК то ли учетчицей, то ли секретаршей, ежедневно отбиваясь от очумевших от ее воистину нездешней красоты работяг. Чтобы на следующий год поступить-таки на свою классику и в полной мере насладиться мертвыми языками и прочими необходимыми ей знаниями. Сделала ли она после этого блестящую академическую карьеру? Нет. Получала ли когда-нибудь пристойную, чтобы не экономить на овощах, зарплату? Нет. Было ли ей счастье? Да, да и еще раз да.
Вот это я и пыталась объяснить моему сыну, когда, отвечая на его вопрос о том, как я вижу его будущее, сказала примерно следующее: "Любимый мой, я буду счастлива, если ты станешь уличным музыкантом и будешь каждый день получать удовольствие от того, что делаешь, и тебе при этом будет хватать на хлеб, воду и кров". Муж мой саркастически поинтересовался, настаиваю ли я именно на уличном музицировании или нашему сыну также подойдут профессии чистильщика обуви, мусорщика, выгуливателя собак и перевозчика тележек в супермаркете? В ответ на сарказм я сформулировала свою первую родительскую мантру: мне совершенно не важно, чем будут заниматься мои дети, если это занятие, обеспечивая их жизненные потребности, приносит им счастье. Потому что жизнь короткая. В форме девиза эта мысль звучит так: дети обязаны мечтать о счастье.
И, дабы быть последовательной, я даже готова смириться, если мои дети станут политиками, нотариусами, бухгалтерами или менеджерами по продажам. У всех свои недостатки, свои мечты и свое представление о счастье. А остальное, включая ЕГЭ, – нюансы.
Источник:
mail@gzt.ru (Татьяна Малкина)